Ровно в полдень солнце превращается в раскалённый бронзовый диск, а зной обретает плоть миллиона огненных змей, которые поят солнечным ядом любого, осмелившегося нарушить границы подвластной им территории.

Нельзя. Нет хода. Запрет. Ни один человек, спустившийся сюда, не вернётся в мир живых.

Я мёртв? Нет… то есть не знаю. Проведу языком по контуру пересохших губ. Идеально отшлифованное медное зеркало поймает это движение, точно так же как это солнце и эта пустыня поймали меня.

Я не помню, как тут оказался. Только твой насмешливый золотой полуприкрытый глаз и изогнутые в ухмылке губы. И слова «Скатертью дорога, красавица». Помню, как в бессильной ярости сжимал кулаки, а хранители что было силы оттягивали меня, чуть не порвав рубашку в клочья. Бросив очередное «варвар», которое тут же было отбито церемонным «чао, крошка» и даже помахиванием на прощание повязкой, которую только-только собирался одеть на глаз.

Тихо проклиная тебя, жару, пыльный Мехико, чёртово золото и местных жителей зачем-то так громко гомонящих, кажется, на всех наречиях сразу. При каждом приближении хранителей буду рычать не хуже заправского зверя, сам не понимая, что меня так раздражает.

Я буду бессистемно заходить в маленькие лавчонки, пытаясь отыскать жгучий след огненных духов. И найду почти сразу. Кое-как обмотав кровоточащую ладонь пурпурным шарфом, подаренным Кирой. Китайский шёлк будет приятно холодить ладонь, хотя и промокнет очень быстро.

Хозяин лавки расскажет мне много дивных вещей, которые творятся в заброшенном городе. Говорить он будет долго низким убаюкивающим голосом, что в какой-то момент я не смогу отличить реальности от сказанного. Вся лавочка будет пронизана тяжёлыми ароматами сандала и лаванды, совершенно не характерных для этой местности. Сознание будет теряться в них, миндалевидные глаза хозяина лавочки окутывать ласковым бархатом ночи, и сквозь это и ноющую боль в руке я потихоньку начну терять над собой контроль, желая только бесконечно вслушиваться в низкий голос, растворяющийся гагатовой дымкой с карбункуловыми прожилками в сандале и лаванде.

Я не буду помнить ничего. Где и как оказался. Почему исчезнет угрюмая пустыня, и растворятся перед взором руины индейских городов.

Здесь время течёт по-другому. Здесь нет того, что в том мире, за порогом огромного ифритского дворца.

Я изменился. Короткие волосы превратились в смоляной водопад волнистых прядей спускающихся по плечам. Только сине-зелёный отлив остался прежним. Их придерживает тонкий обруч из червоного золота, оправляющий огромные рубин. Ратнарадж по сравнению с ним дешёвая стекляшка. Как и всё моё прочее одеяние. Состоящее сплошь из золотых цепочек, поддерживающих сверкающие гранаты и карбункулы. Мне говорили, что всему виной мои глаза. Что они из того же огня, который полыхает алым заревом, стоит исчезнуть каре-коньячной завесе, и из которого были рождены ифриты. Ткани на моём теле нет. Вообще.

Мне говорили, убеждали, нашёптывали тысячей голосов, угрожали, умоляли и снова говорили: «Ты один из нас, ты должен остаться». Но я так и не видел с кем говорю я, и кто говорит со мной. Только иногда из затуманенного сознания возникают бархатно-чёрные жгучие глаза манящие, зовущие, обещающие всё на свете.

Не помню, в течении которого времени я сдался. Но помню как. Они обещали отпустить хранителей, если я останусь. Эти непутёвые создания могут ещё обрести другого хозяина.

А он приходит обычно к закату. Когда солнце распалило всё вокруг уже до предела, когда вокруг витают воскуренные бергамот и цибетин, алые шелка постелены, а ставший волей судьбы рабом, ждёт, ждёт, ждёт…

Ифрит является лишь наполовину человеческом облике. Вместо ног будет клубящийся шафрановый туман. Но этого я тоже не увижу в пульсирующей золотой завесе, словно, нарочно свившейся пурпурными спиралями возле моих глаз, не давая возможности увидеть.

Дымные руки обовьют меня со спины. Тихо звякнут золотые цепочки от соприкосновения с пробирающимися под них горячими длинными пальцами, заставляющими трепетать всем телом от разливающегося по телу жара. От обычных человеческих прикосновений не бывает такого. Я никогда не видел его лица. Золотое марево заполняет собой всё вокруг. Снова, словно, из ниоткуда берётся аромат сандала, стягивающий свою хлёсткий удавку вокруг горла, заставляя ловить воздух приоткрытым ртом и всё чаще облизывать пересохшие губы. Обнимающие руки разветвляются ласкающими огненными змеями. Оглаживают грудь, заставляя раскалённую кожу с невероятной чувствительностью ощущать не только их, но и каждое звено цепочек, обвивающих моё тело, которые в один миг превращаются в сковывающие цепи, из которых невозможно вырваться. Горячие скольжения по спине заставляют выгнуться дугой с негромким стоном и тут же вскрикнуть от боли, когда тонкая сеть металла вопьётся в обнажённую кожу. И везде, где будут касаться меня пламенные протуберанцы – на белизне кожи будут расцветать причудливые узоры, будто какой-то умелец расписал всё тело хной.

Великий ифрит не любит своё человеческое обличье. Ему роднее стихия, из которой он был рождён. И берёт меня он, как берёт огонь всё на своём пути. Неистово. Жарко. Выпивая все вздохи и стоны, иссушая испарину на коже, чтобы она появилась снова. Не давая возможности вырваться. Только сгореть. Исчезнуть. Расствориться. Стискивая руки за спиной и не давая возможности ими шевельнуть, скользит вниз по бёдрам, целуя неиссякаемым жаром по коленям, голеням, ступням. Огонь. Везде огонь.

Ещё чуть-чуть и сандаловая удавка затянет горло, а золотые цепочки начнут расплавленным золотом стекать по коже. И именно в этот момент, когда я готов произнести слова, которых раньше никогда не произносил, в одно мгновение почувствую пронизывающий болезненный жар. Беззвучный крик застынет в горле, перед глазами закружит янтарно-медовый водоворот. Огненный протуберанец проскользит вверх по шее, касаясь подбородка, обведёт контур полураскрытых губ и вырвет очередной стон. Исчезнет, мягко убирая со лба тонкие волнистые пряди, чтобы снова вернуться ко рту , властно раздвинув зубы, занять там своё место.

Как всегда, я не буду знать, сколько это длиться. И чем заканчивается. Когда тело бессильно рушится на алый шёлк, сандаловая удавка ослабляет свою хватку, когда исчезают прикосновения раскалённого металла, когда растворяется шафрановая дымка, а выписанные хной узоры начинают рассыпаться на тысячи песчинок. Я проваливаюсь в беспамятство, лишь оставаясь в своём уме благодаря мыслям о том, что есть золото, которое может затмить всё сияние этого проклятого места. А запах табака с вишней перекроет цибетин и бергамот. И сандал растает, не будет его. Потому что он ничто с ароматом твоей кожи.

И перед тем как провалиться в кромешную тьму, не слушающиеся губы хрипло шепнут в никуда:
- Юга, забери меня отсюда.